В тот день в автобусе по обычным меркам пассажиров было немного, но все сидячие места были заняты. Пустовало лишь свободное место возле мужчины сорока пяти-пятидесяти лет. Молодежная прическа с зачесанными набок густыми волосами и маленькой косой челкой без единого седого волоска, сухощавая подтянутая фигура совсем не гармонировали с одутловатым бледным лицом, изрезанным глубокими старческими морщинами.
Поймать его взгляд было невозможно, потому что он был устремлен в одну точку: на дорогу по ходу автобуса. Казалось, что он целиком погружен в себя. Скоро наступил момент, заставившим многих пассажиров сквозь пелену ненависти, дремоты и апатии, наконец, проснуться и неожиданно поволноваться и проявить сострадание. На одной остановке во время посадки дверью чуть не придавило и сильно толкнуло маленькую сухонькую старушку в черном платочке, она, пытаясь после толчка удержаться за поручни, вскрикнув, стала падать. Пока пассажиры опомнились и раздумывали, одинокий мужчина молнией отпрянул от окна, схватил ее за руки, поднял в салон и усадил рядом с собой на пустовавшее место. «Спасибо, сынок, спас ты меня, в храм еду!» — услышали пассажиры ее мягкий, благодарный материнский голос. Она внимательно и с нескрываемым сочувствием посмотрела ему в лицо и проговорила: «Небось, на работу едешь устраиваться?» «Да, мать угадала, еду, да видать мордой не вышел: нигде не берут!».
Потом послышался обоюдно доверительный разговор шепотом, и голос старушки сливался с тихим баском мужчины. Все это производило впечатление диалога двух близких или родственных душ. По темпу и смыслу отрывкам шепотной речи можно было догадаться о том, что они спешат выговориться, глубоко понимают друг друга, сочувствуют и готовы помочь советом. Самопроизвольно н незаметно атмосфера в салоне быстро разрядилась: туман злобы рассеялся, воздух очистился, глаза у всех потеплели и многие стали наблюдать за странной парой, кто-то стыдливо опускал глаза, прежде чем выйти из автобуса, а кто-то вступал в непринужденное общение с соседом. И еще надолго и прочно было занято старушкой-матерью пустовавшее место возле мужчины. Как часто нам всем, пассажирам огромного салона жизни, не хватает простого сердечного русского доброго и исцеляющего, мудрого материнского слова!
А в это время на другом конце города, на толкучке возле «cтекляшки», так называли хозяйственный магазин местные жители, удобно расположились, сидя на ящиках, частники. Поодаль от них двое мужчин торговали стоя, один седой, постарше и ниже ростом, другой молодой повыше, перед ними на траве возвышалась горка банок с разными этикетками. К ним подошла женщина во всем черном, кроме широкополой белой мятой панамы, небрежно надвинутой на голову. Ею она слегка прикрывала густую копну черных как смоль волос, из которых с обескураживающей ненужностью выглядывала широкая прядь седых. Однако, несмотря на седину, женщина смотрелась совсем молодой. С усталым лицом и вся в поту она остановилась, еле удерживая в руках две тяжелые сумки и видимо не зная, что предпринять: поставить иx на землю или удерживать в руках. И так она стояла на жаре в нерешительности, рассматривая продавцов и товар. Взгляды их встретились. «Видать, злоупотребляют, но еще не совсем на краю»,— промелькнув по их лицам наметанным взглядом, решила она. Она много лет работала в мужском коллективе, и такое знакомство с ними вошло у нее в привычку. Осмотрев банки, она спросила о цене на олифу. Продавцы прямо не ответили на ее вопрос, а тот, что постарше после небольшой паузы произнес: «Да не мучьте себя, поставьте свои сумочки, никто их не возьмет!» После этих слов лицо у дамы прояснилось, она расслабилась, опустила авоськи на землю и доверчиво поведала, что живет без мужа с больным сыном-школьником, приобрела для него садовый участок, ему воздух нужен, многое из вещей распродала и построила сарайчик. Надо то, надо сё и все очень дорого.
Электричка дорогая, ехала без билета и сильно волновалась. Закупила хлеба, картошки и поедет обратно. «Да! - растянуто и с внутренним напряжением произнес старший мужчина: «Надо, говоришь, все надо!» И он задумчиво и сочувственно дважды повторил ее слова. И как бы мимоходом упомянул, что олифа по 40 целковых за банку. «Скоси ей, Саня, скосил» — вмешался в разговор его молодой напарник с неумытым, одеревенелым лицом. Дама достала из внутреннего кармана кофточки купюру достоинством в 100 рублей и сунула в руки седому продавцу с одутловатым бледным лицом, на котором, как две спелые сливы, возвышались под глазами припухлости, и попросила две банки олифы. Седой аккуратно и не спеша втиснул ей в каждую из авосек по банке олифы и стал отсчитывать сдачу со 100 рублей. Выручка от продажи товара у него была небольшая, и он тщательно выворачивал все карманы, собирая мелкими купюрами нужную сумму. Он почему-то заспешил, и с дрожью в руках подал ей сдачу мелкими мятыми купюрами: 40 рублей вместо 20. Дешево купила, подумала она, опустила деньги в карман, взялась за сумки, чтобы идти. Но в этот момент увидела на земле банки с замазкой для окон, приостановилась и сказала: «Мне бы парочку и таких!» « И опять полезла в карман за деньгами, вынула их, но сильный ветер вырвал у нее из рук бумажки и разметал в разные стороны. Продавцы бросились их поднимать, собрали и передали даме. «Ты хотела замазки,— обратился к ней молодой продавец,— она так же, как и олифа, по 40 рублей». И дама вручила седому продавцу 40 рублей — его сдачу за олифу, только что подобранную с земли. За это время седой продавец еще заметнее изменился, и Бог знает почему, что-то и где-то в нем кольнуло, заскрежетало и окончательно вывело из равновесия, он подобрел, наверное, утерял чувство выгоды и трясущимися руками вручил ей за 40 рублей две банки замазки. Его молодой напарник в это время курил, часто плевался, смотрел по сторонам и ничего не заметил, а может быть, все видел, но промолчал. Довольная дешевой покупкой дама в черном с двумя сумками бодро отошла от мужчин. И со словами: «Я всегда и всем говорила, что алкаши хорошие и добрые ребята! - смешалась с толпой.
