Расскажу об одной удивительной женщине, по судьбе которой безжалостной колесницей прокатилась пьяная забубенная война. Сыновья ее, наверное, гнались за мечтой по зову сердца. А она стояла на крылечке деревенского дома-встречала или провожала. Стоит, как вкопанная, держась обеими руками за поручень, сжимая губы... Заострятся скулы, подбородок задрожит, и, кажется, вот-вот сорвутся слезы из глаз. Господи, что это были за слезы! Глотает их, молчит. Чтоб поперек дороги своих детей не становиться.
Старшего несовершеннолетнего, Василия, на фронт отправляла. Второго, Виктора,— а Художественное училище. Рисовать любил, фигурки лепить. В город подалась и дочка Таня. Николай решил строителем стать. Проводит, а ночь мается, не спит, ответа на вопрос ищет: для кого жить? Но и радость к матери в конвертах приходила. Развернет лист — замрет. Слова складывает. Слезы дрожат, и все понимают: мать с сыном встречу держит. «Я, мам, экзамены сдал, а в постели три недели провалялся. Как — ты?» Васёк живой с войны возвратился. Поднял маму, зацеловал лицо. Так на руках и внес в хату. Стоит перед сыном маленькая, усталая очень-очень. Что болит, спрашивает. Другой наведается, третий. Уедет четвертый. Еще и еще страдания. И горький бабий стон. В дальние дали разъедутся дети, внуки приедут... Шестеро, семеро. Глаза засветятся это же радость: не одинока. Другие переживания придут, глубокие, молчаливые. Ночь запахнется-застегнется на все пуговицы-звезды, а она ворочается на подушке, решает: курочку зарезать или овечку. Чтоб детей накормить.
...А муж все пил и пил — на пределе. Выше которого мать не могла носить свое горе. Деревня гужевала. С пустыми полками магазины стояли. А водку ящиками на телегу ставили — по двадцать бутылок за один раз. План выполняли по торговле. Ночью и днем хмельное купить можно было. Сегодня один гостей собирает, завтра — другой. Школьникам водку продавали. Опустошенный шкалик сдаст девятиклассник, прибавит несколько копеек засургученный пузырек купит. Несет в портфеле, откупорит в лесочке, разопьет. На уроках отрешенный сидит.
Мать по любви замуж выходила, а переупрямить мужа не смогла. Проучить его решалась. Когда в саду валялся, голодом морила однажды — пустой картошки ему поставила, без мяса. Вилами пододвинула к нему чугун. А он изловчился, схватил за палец, сломал и выкрутил. Отрезали. Через год на другом указательном пальце гангрена случилась-отняли. Каким-то чудом держалась она на вершине материнской чести. Всем-всем (и детям, и внукам) бывала нужна. Умела слу шать чужое горе, мыкала свое. Оставалась одна тоненькая струна-надежда, которая надсадно бесконечно звенела напролет во все бессонные ночи,черные и густые, как деготь. Вглядывалась в темноту, видела: судьба ее раскачивается перед глазами. Сама у себя спрашивала: да как же это так вот?
Хозяин уходил на работу в колхоз, что-то там делал, вечером являлся взвинченный, под градусом. Она не ведала, как быть. Все больше становились синие круги под глазами. Жарко молила за судьбу сыновей. Невестка писала: «Ходит муж по кругу, то холодец, недоваренный с пьяным товарищем съест, то яблочки солененькие достанет со дна бочки, вывалив капусту на пол». Другая жаловалась: «Вчера твоего сыночка в дверь втолкнули. Он грохнулся еле живой. Не справляюсь с ним». Снова дрожит мать сначала слезами, потом — сердцем. В голове шумит. А в доме ссорится и мирится детвора. Внуки. Великая надобность избавиться от них собрала всех под родительским кровом. На тысячу ладов вдоль и поперек петая-перепетая загадочная материнская сила. Сколько может вынести она? Женщина-мать! Какой бы ты пост заняла, если б знания, да радость, да дорогу открыть твоей судьбе?
Дочери письмо писала: перестань веселиться — работай. Отвечает: за одну разудалую ночь, в новоселье, каблуки у лаковых туфель вдребезги разбила. Квартиру получила. «Один раз живем». Когда-то девочкой в жару металась, белым призраком стояла мать у постели в ночной темноте. Исцелила, Будто и не живет она, а только спасает. Растут, крепчают, здоровеют дети и внуки. Когда б ни берегли себя, человек, то, что б с тобой сталось?
Годы идут и идут. По одному пальцу на руках у матери нет, а они все зудят, кажется, двигаются, манят в огород. Детская орава учится обрабатывать грядки, по утрам умываться — бежит на маленькую чистую речушку, что лежит на камушках. В Рязанской области ей и названия-то нет. А вокруг глобальные события разворачиваются: сельское население деградирует и самоуничтожается.
Каждый день, когда наступает вечер, в свою хату является дед. Тупо уставится в пол, грохнет табуреткой. Бабушка боком-боком внуков в горницу выведет, от гнева сокроет, за радуется, будто бы засмеется. «Завтрева, дети, если будет дождь, картошку копать не будем. Дождь идет не когда просят, а когда жнут и косят». И снова засветится вся. В глазах ее детей и внуков пусть навсегда останется этот материнский свет.
Кончается великое цветение земли — в природе разольется тишина. Мать достанет, повяжет первый и последний в ее деревенской биографии красный праздничный платок с вышитыми цветочками. Наварит детям макарон, гречневых блинов напечет... Что-то сдвинется на ее лице — она приладится к детскому разговору и будто пропоет: «Ах, голова ты моя еловая, у меня ж конфетки есть». Побежит, достанет, принесет. Пошутит: «Снова дед лыка не вяжет, идет через пень-колоду». Сквозь улыбку катится по ее щекам непрошенная слеза. Катится и все.
Эту удивительную женщину видела, когда пела и журчала весна, цвело и плясало лето, благоухала осень. Сегодня спускается на ниточке, свою раннюю песню жаворонок поет. И это, когда забубенное пьянство процветает. За терпение, великую человеческую доброту женщине-матери-бабушке жизнь должна обеспечить почетное место, которое никто и никогда занять не сможет.
День восходит с утра, жизнь начинается с детства, от матери идет людское счастье. А горе... Русскому человеку свойственно его заглушать, иначе, как бы он жил?..
